на сутки старше стану». Активистки из совета коллектива отряда осадили ее. И тут Мурадова руку подняла. Она осуждена за то, что невестку до самоубийства довела. Вышла к сцене, повернулась к нам, а на ней лица нет, бледная, взволнованная, губы дрожат, седая прядь из-под косынки выбилась.

— Женщины! — громко так произнесла, почти выкрикнула. — Женщины! Нельзя смеяться, грех это. Вчера мы дурак был. Зачем сюда попал? Дурак был! — Голос ее сорвался, слезы на глазах. — Женщины!

Больше сказать ничего не могла, только кулаками по голове себя стукнула и, ссутулившись, побрела на место.

А в столовой тишина стала такая: закрой глаза — не поверишь, что больше полсотни женщин собрались здесь под одной крышей. Только Нинка сказала негромко, без ехидства своего, даже вздохнув как будто: «В сознанку вошла». Это на ее жаргоне значит: осознала свою вину.

Помню, в школе я была несказанно удивлена, узнав, что сетчатка нашего глаза воспринимает все в перевернутом виде, что младенцы видят нас вверх тормашками, и лишь подрастая, начинают ориентироваться в пространстве и воспринимают все правильно. Нечто подобное происходит сейчас со мной. Я словно бы видела окружающее в перевернутом виде, мир стоял на голове, и вот постепенно начинаю ориентироваться и видеть, как все нормальные люди.

Ты прости, что я все о себе, о себе. В одном из твоих писем промелькнуло, что у тебя все наладилось, что опять преподаешь в тех же классах, но я не поняла, внимания не обратила, а теперь вспомнила. Так что там у тебя произошло? Они что, недостойным тебя объявили, что ли, будто ты после всего не имеешь морального права учить и воспитывать детей? Чушь какая! Хотя могу представить, как ваша директриса выступала на педсовете: «В нашей школе произошло чрезвычайное, из ряда вон выходящее, событие. Наш преподаватель обвиняется в убийстве». Все ахнули, конечно, какая-нибудь слабонервная обязательно взвизгнула и чуть в обморок не упала, ее водой отпаивали. И вопросы со всех сторон: кто же это, кто? Директриса выдержала паузу и — назвала твое имя. И сразу началось. Стали вспоминать, как ты вел себя, детали всякие всплывать начали: то ты не так кому-то ответил, не так посмотрел. И вообще был подозрительно замкнутым, себе на уме. Потенциальный убийца, может быть, даже сексуальный маньяк, поскольку в деле замешана женщина. Такого и близко к школе подпускать нельзя!

Верную картину нарисовала?

Ты напиши подробнее, как там все было. И про повесть свою — закончил или нет? Прислал бы мне, я ведь только первые главы знаю. Ах, какая я была дура, как непростительно равнодушна была тогда!

Я всегда слишком много думала о себе. Теперь я знаю, что это плохо, но разве понять и изменить — это одно и то же? Думать о судьбах мира, принимать все близко к сердцу — разве всем такое дано? Есть же простые люди, которые живут своими небольшими заботами, заботами своей семьи, все силы ей отдают. Многие матери, например, — что в этом плохого? И я так хочу, и никто меня за это не может осудить и спросить не смеет.

Господи, опять я за свое! Как бы высоко ни поднялась в мыслях, а спущусь на собственный пятачок. Впрочем, наверное, так нужно. В целях воспитания. Мне Керимова дала анкету заполнить: «Знаешь ли ты себя? Что ты о себе думаешь? Правильно ли ты жила? Твоя цель в жизни? Твои планы на свободе? Твой идеал?» Теперь думаю о себе, так сказать с благословения начальства. Но шутки шутками, а если честно: хочу быть откровенной. Во всем и до конца.

Я сказала об этом одной нашей, а она вдруг с неожиданной стороны открылась.

— Да что ты! — удивилась и оглянулась боязливо — не услышит ли кто. — Откровенностью только все напортишь. Им что нужно? Чтобы ты встала на путь исправления. Вот и пиши, что все поняла, что хочешь самовоспитанием заняться, что за звание ступениста станешь соревноваться. А откровенность при себе держи. Ты посмотри мой дневник — так все излагаю, хоть сейчас досрочно освобождай. И сократят срок, вот увидишь!

— Что это вы мне вдруг такое говорите? — спрашиваю. — А если я Керимовой скажу?

— Во-первых, дура будешь, а во-вторых, все равно не поверят. Меня начальство знает, ценит, сама видишь. Я во всех мероприятиях участвую, иск погашаю под лозунгом: «На свободу без долгов и исполнительных листов!» А ты в склочницы попадешь. И наши фискалкой считать будут. Тебе же хуже. Так что слушайся, старших и не дури. — И неожиданно доверительно нагнулась ко мне. — Мы же интеллигентные люди, не то, что эти. Нам держаться друг за дружку надо, помогать, подсказывать.

Я-то думала, она от души все делает… Так стало тяжко и стыдно. Верит ли ей Керимова? Иногда мне кажется, что эта девочка видит скрытое.

Я пишу тебе все, без утайки, да не знаю, что до тебя доходит: цензор, верно, половину вымарывает.

Потеплело у нас тут, весной пахнет. Вдруг повеет ветерком таким нежным, как будто его кто в своих ладонях согрел и выпустил. Может, из твоих ладоней, Сережа?

Ты прости меня за все.

Твоя Вера.

19 февраля.

Здравствуй, Сережа!

Все еще прийти в себя не могу — такое у меня произошло.

Вдруг Керимова объявляет: двадцать шестого у Смирновой свидание с отцом.

Меня как обухом по голове. С каким отцом? Нет у меня никакого отца! Знать его не хочу! Где он раньше-то был, все эти годы? Когда мама заболела, тяжело, безнадежно, при смерти была, он не появился, не наведался ни разу. Мама так и не вышла больше замуж, по-моему, любила его до конца, от всех скрывая. Однажды, уже не в силах встать с постели, попросила меня достать из шкатулки связку писем. Старые эти письма она хранила вместе с тем золотым крестиком — помнишь? Я рассказывала тебе, крестик этот семейной реликвией был, что-то там у бабушки с ним связано, венчание, что ли тайное. Мама очень берегла его, и письма эти хранила в одной шкатулке с ним.

Письма эти от отца были. Когда они, молодые, только познакомились, он на Каракумском канале работал, в песках, и учился заочно в институте.